Гараморт в Японском море Гараморт странствует по Японии Православная миссия в Японии Японец Хигучи Наша дальнейшая жизнь в Токио Японка-горничная Наш отъезд из Токио Отъезд из Японии     Где я? В какой светозарной таинственной стране, где все просто и изящно?     — Кузьмич, во сне мы или наяву? — Сам не знаю.         И весь мир ведь — лотос волшебный, неизвестно откуда выросший и на каких стеблях укрепленный. Но новые красоты духа все раскрывает перед нами...     Бог мой, благодарю тебя, что показал мне страну прекрасную, Японию, и открыл новые чудеса языка, и вернул меня в дорогую родину мою целым и невредимым.        На пароходе "Симбирск", в 1-м классе, как господа великие, хотя на самом деле мы были два бедняка, отправились мы, миновав залив Петра Великого, в Японское море. С великим любопытством глядел я, как берега исчезали, превращаясь как бы в отрывки отдаленных скользящих вдоль горизонта облаков.     Землистость исчезла, и все стало воздушным в голубой дали, вскоре мы видели только окружную равнину моря, слиянную с куполом неба едва заметной линией горизонта. Не без душевного волнения глядели мы с Кузьмичом с палубы парохода, как волны возрастали кругом, а лежащие внизу их подволны все выше поднимали свои головы.     Все сложно, ритмично в этом мире, думал я, как живая поверхность этого моря.     Оба мы боялись морской болезни. Когда спускались вниз, в каюту, там чувствовали мы еще большую качку. Ни пить, ни есть там было нельзя, чашки падали из рук, ложка в рот не попадала. Чувствовалось головокружение и какая-то тоскливость. Умный Кузьмич лег на свою койку, закупорив уши ватой (какой-то деляга посоветовал ему). Тогда я один пустился бродить по столовой, держась то за один, то за другой столб. "Нет, Гараморт, ты не ложись, а выпей бутылку пива для храбрости и иди на палубу, ты к нежностям не привык, суровый сын севера".     Так я и сделал, как посоветовал себе. Выпил бутылку пива, которую принес мне официант, и пошел на палубу...     Между тем ночь спускалась с неба на море, пассажиры и матросы все ушли по своим норам, и длинная палуба была пуста... Вскоре луна показалась где-то вдали. Качаясь из стороны в сторону, ходил я по палубе, вглядываясь в бурную, клокочущую темноту моря и неба. Часто приближался я к носу парохода и любовался величественной картиной... Я видел, как сначала нос парохода долго и высоко поднимался, как бы стремясь достичь остриями своими мимо проходящих облаков, но затем начинал спускаться в бездну, долго, долго, желая коснуться дна Японского моря, приветствуя Бога, живущего где-нибудь там, в глубинах земли... Луна порою видела все это, мелькая между отрывками облаков, порою закрывала лицо свое, как бы боясь появления тайфуна и кораблекрушения...     Душа моя умилилась от величественной картины волнующегося и грозно ревущего моря, и я, сняв шапку, кому-то молился, но не о спасении своем, а выражал я молитвой благодарность...     И тут я вспомнил, глядя на море, на луну и на облака, что недавно много воинов русских и японских ушли на дно... И слезы ручьем полились по щекам моим.     "Друзья мои милые! Спустились на дно вы великого моря, хотя и знали, что глубоко оно. Рыцари духа, безвестные герои, ибо только малую часть из вас вспомнит история пo именам, остальные будут неизвестны миру; но вы истинные рыцари духа, не из славы, почести или корыстолюбия, а из любви к родине не испугались волн разъяренного моря и спустились туда, и уснули там — иные, качаясь в волнах, иные в пасти рыб, акул и других чудовищ...     Да, награда вам будет богатая на солнце, когда оно станет планетой, будете вы в лучших формах, обнаружив здесь, на малой несчастной земле высокую любовь к родине своей и святую верность долгу".     Так вспоминал я моряков, погибших в прошлую войну, и плакал один на палубе, держась за медные шесты перил...     И сладко мне было от слез моих, и горестно моему сердцу... А волны между тем шумели, облака шли над головою, луна порою глядела на меня, она ведь тоже любит людей, а корма и нос неустанно качались вверх и вниз.     Под утро, когда заря стала заниматься над бушующим безбрежным морем, я, утомленный от дум о жизни человеческой, спустился тихонько в каюту свою и лег на койку, и уснул глубоким сном, нс ведая никакой морской болезни.     К 12 часам дня я проснулся и пошел в столовую завтракать. Там сидели англичанин и француз, а с ними вместе и капитан парохода. Шатаясь после бессонной ночи, пришел к нам и Кузьмич, который все чем-то страдал... Я заговорил с англичанином из Сиднея по-немецки и хвалил английских философов. Он или плохо знал немецкий, или мало понимал в философии, больше поддакивал, чем говорил, хотя был с виду очень солиден; когда я ушел от завтрака на палубу, он спросил про меня Костина по-немецки: "Не пастор ли он?"     — Нет, не пастор, хотя и проповедник, — ответил Кузьмич.     Француз же и капитан все время говорили по-английски о торговых делах востока, об оборотах Шанхая, Нагасаки, Сиднея и т.д.     Еще день прошел у нас на бурном море. К вечеру увидал я дым за горизонтом — это пароход шел из Цуруги во Владивосток. Парохода же не было видно из-за горба поверхности земного шара...     Следующая ночь прошла благополучно, как и день. Наступило второе утро.     И когда вышли мы с Кузьмичом на палубу, то увидали пред собою высокие лесистые берега Японии. Сердце затрепетало у нас в груди...     "Япония"! — мысленно твердили мы. А вдали, как детские игрушки, были какие-то постройки на берегу — то был город Цуруга.     Матросы, стоя около нас, говорили, что тайфун прошел в море в то время, как пароход юркнул в гавань Цуруги...     Счастливо избежали мы опасности.     Невдалеке от нас группа японцев стояла на борту парохода и глядела на свои родные берега: глаза у них были влажные от слез умиления. Японцы посмотрели в нашу сторону, желая убедиться, не плачем ли и мы от умиления пред высокими берегами таинственной Японии. Мы хоть не плакали, но поражены были высотою гор, возвышающихся над морем. Они тянулись далеко и где-то исчезали за горизонтом.     Пароход, близко подойдя к пристани Цуруги, остановился, а лодки уже плыли навстречу ему.     Не успели мы оглянуться, как стали заглядывать быстроглазые черные парни в двери столовой первого класса. То были японцы. Но официанты отгоняли их.     Наконец, вещи наши вынесены и положены в большую лодку к японцам и привезены на берег, в таможню. Маленького роста чиновники-японцы при осмотре были более чем деликатны.     Они произвели на меня самое благоприятное впечатление. Отсюда пошли мы разменять деньги к Хазиади, сухощавому, маленького роста быстроглазому меняле. Он дал нам японские деньги вместо русских и, узнавши от нас, что желаем попить чаю по русскому обыкновению, пригласил к себе на квартиру — в маленький домик с небольшими комнатами, и здесь напоил нас чаем с молоком и с белым хлебом. Мы были очень довольны и щедро поблагодарили его деньгами. Он же взялся провожать нас и на вокзал и купил нам билеты до Токио. Затем к нам подъехали рикши со своими тележками. Вещи уложили мы в одну тележку, сами сели на двух рикш. И те побежали рысью по узким улицам Цуруги...     Мы видели по обеим сторонам улиц маленькие постройки без дверей и даже без передних стен, так что все было видно, что делалось внутри. Мы дивились диву и были наверху блаженства. "Вот так Япония", — думал я... Вдали же, за городом, возвышались высокие горы. Рикши скоро привезли нас на вокзал.     Хазиади все время объяснял нам по-русски (он прекрасно говорил по- русски) значение построек, видимых с вокзала на ближайших горах. Там были похоронены какие-то самураи. "Там и храм есть, — говорил он, — и зеркало при входе."     Я глядел на Хазиади и невольно вспоминал зырянские лица: он напоминал их и по складу речи, и по характеру.     — Я мог бы и проводником быть, — продолжал он дальше, — я раз ездил с русским писателем, с Данченко. Даже мог бы быть на Формозе, где живут дикари.     Но проводник был нам не нужен, и мы расстались с ним, когда он посадил нас в вагон.